В родильное отделение на 4-м этаже 5-го роддома подняли двух новеньких рожениц: одна, придерживая рукой огромный шар живота, короткими шажками подвигалась сама, вторую выкатили из лифта на коляске. Сидячую ссадили, и она, не разогнувшись, стала здесь же, у двери. Держась рукой за настенный кафель, а другой схватив себя у самой промежности, она закричала.
– Она что, рожает? – высунулась закутанная в стерильное голова из первой же раскрытой двери.
– Нет! – хором ответила парочка медсестёр сопровождения.
– Её только что внизу осмотрели, – добавила одна из них для убедительности.
Голова исчезла.
С точным интервалом роженица закричала вновь. Глубже подсела.
– Не кричите так! – заметила ещё одна стерильная мумия, прошелестевшая мимо. (Фон общих криков в отделении был сносным.)
– Да она и в приёмной орала, – обиженно поддакнули медсёстры, словно по-детски жалуясь: «Во-во! Поругайте её, она нехорошая!»
Застеснявшись открытых замечаний, досадуя на себя за несдержанность к боли, согбенная родильница заскулила тихонечко. Зацедила сквозь зубы натужные выдохи: «Мама, мамочка!.. Не могу больше!.. Не могу больше, Господи, как хочешь…». А её подруга по счастью, обременённая, по-видимому, только схватками — не потугами — и потому неплохо себя чувствовавшая, ласково, по-матерински поглаживала «коллегу» по спине и заговаривала:
– Ты дыши, дыши. Всё будет хорошо… Я вот третьего рожаю. А ты какого, первого? Второго. Ну вот, видишь! Я ж говорю, всё будет замечательно.
После слова «замечательно» роженица взорвала новым криком всё отделение. Снова показался врач, но уже без маски. Сказал снисходительно:
– Видите её во второй. Сейчас приду – посмотрю, чего она так надрывается…
Пришёл, посмотрел… Крикунью к тому моменту облачили уже в стерильную одноразовую сорочку, помогли взобраться на кресло, на ноги надели высокие белые бахилы с завязками. Не потратив на осмотр, казалось, и секунды, акушер-гинеколог резко и негромко выкрикнул, как скомандовал:
– Голова!
И тут же на это слово слетелся медперсонал — с разных сторон в одну кучу, как голуби к рассыпанным семечкам. «Так вот она, заветная команда, – успела подумать родильница, – когда равнодушие сменяется вниманием». И вместе с этой мыслью, одновременно, как два не совпадающих трафарета, сложенных вместе, пришла другая: «Так вот что мне мешало внизу…» Из первых родов, долгих и подконтрольных, она этого момента не помнила.
Приступ очередных потугов разрывной болью выбил из неё последние простые думки.
– Не ори! – орала акушерка из изножья почти в самое лицо страдалицы. – Не трать силы!.. Как в следующий раз прихватит — тужься! Я скажу когда. Тут делов-то — три раза потужишься, и ребёнок выйдет. Выскачет! А сейчас дыши, отдыхай. Вдох-выдох. Вдо-о-ох-вы-ы-ыдох…
Вторые роды оказались скоротечными. Настолько скоротечными, что и для медиков не вышли привычными. За десять минут, где была одна жизнь, стало две. Единица не разделилась на две половинки, а просто выдала из себя двойку. Не равную единице.
Живой скрюченный комок, в складках, с поджатыми к телу отростками-конечностями, на спине и плечах покрытый чёрной волосяной порослью и весь мокрый от неубранной ещё слизи и крови положили измученной женщине на несколько секунд на живот. Родилась дочка, заранее и навсегда любимая своей мамочкой.
